Моя мама родилась в 1909 г. в Москве в большой еврейской семье. Детей было пятеро. Берта – Бетти, как ее звали родные – была второй дочерью, после нее родились еще брат и две сестры, последняя – в 1919 году.
Ее мама – Сара Эстер Подлешевская (записанная позже как Софья Наумовна) – родилась в Польше, в большом имении своего отца около Барановичей, училась в гимназии в Варшаве. Она знала несколько европейских языков, хорошо играла на фортепьяно. Польским языком наравне с русским владела безукоризненно до самой старости и научила своего внука Володю польскому так, что в Польше его принимали за поляка. Когда ей было около 20 лет, ее дядя пригласил ее в гости в Москву. У него в доме она познакомилась со своим будущим мужем Яковом Моисеевичем Марковичем. Вскоре они поженились. Я М. был старшим из 14 детей в бедной еврейской семье, кончил всего лишь хедер, но был столь одаренным, что получил вид на жительство в Москве, где служил директором одного из текстильных предприятий братьев Случаевых. Будучи человеком необыкновенно любознательным, он постоянно нанимал себе учителей по разным предметам, наверстывая упущенное в детстве. Он свободно владел древнееврейским, был страстным любителем театра, собирал картины.
Дети росли в дружной и хорошо обеспеченной семье. Отец много работал, но воскресные дни посвящал детям: с Нелей, Бетти и Элией он на весь день уезжал гулять. Часто приходили гости. С трех лет у Нелли и Бетти появилась бонна-немка, которая оставалась в семье до самой революции и сыграла в жизни семьи важную роль. В 1918 году родилась Ноэми – четвертый ребенок в семье.
Боясь репрессий, голода, налетов вооруженных «бригад», родители решили уехать в Крым, чтобы там «переждать» революцию. Ехали через Екатеринослав, где были родные. По дороге всех спасла бонна Амалия Христиановна. Семью обнаружил немецкий патруль, и, так как немецкий был ее родным языком, ей удалось уговорить немцев их пропустить.
Из воспоминаний Берты Яковлевны Маркович:
«Летом 19 года в Екатеринославе мама родила мою младшую сестру Раечку. В семье стало двое крошечных детей, и Амалия Христиановна уже не могла за нами следить, как раньше. Когда наступило лето, пыльное и жаркое, мы с Нелли часто становились под холодный душ и в результате обе заболели воспалением легких.
Все время менялась власть. Приходили Шкуро, Махно. Родители боялись антисемитизма. Один раз к нам в дом ворвались вооруженные бандиты. Все ужасно испугались. И опять нас спасла Амалия Христиановна. Бандиты заметили карты. Наша Амалия Христиановна любила и умела гадать и всегда гадала правду. Она сказала, что умеет гадать, и бандиты – молодые ребята – стали просить ее им погадать. Начав гадать всем по очереди, она каждому подробно рассказывала про его семью, что в это время происходит у него дома. Бандиты совершенно опешили от изумления и восторга и, когда она всем погадала, ушли». 
Наконец, семья добралась до Крыма и обосновалась в Алупке. Отец нашел работу в Ялте. Жили впроголодь, дети болели, особенно зимой. Тем не менее, старших детей готовили к поступлению в гимназию. Мама вспоминала:
«В 20-ом году белые потерпели полное поражение. Спасаясь, они бежали из Крыма на больших английских и французских пароходах. С ними уехала и наша Амалия Христиановна. Было впечатление, что все, кроме тяжело раненых, успели уехать. Красные вошли в город. В первую очередь они стали уничтожать раненых. Мы видели, как прямо с кроватями их бросали в море. Но больше всего нас поразило, когда вдруг организовали длинный обоз, на который на телеги стали грузить тяжело раненых. Люди не выдержали и стали расспрашивать, что происходит. Охраняющие обоз красноармейцы сказали, что их перевозят в другой госпиталь. Пришел священник, стал читать молитвы. Он хотел передать раненым икону. Рядом оказался 8-летний Люся (Элия, брат Б.Я.), который и передал эту икону лежавшим на телеге людям. Когда потом дома он об этом рассказал, родители ужаснулись и были счастливы, что все кончилось благополучно, тем более, что Люся был очень типичный еврейский мальчик. Дело было поздней осенью. Когда весной татары стали выгонять свой скот на пастбища в горах, они обнаружили, что все резервуары, где у них запасалась вода, забиты трупами этих людей.
Это был первый случай красного террора, которому мы были очевидцами. Эта расправа с умирающими всех поразила. С момента, когда их увезли, в городе стало страшно». 
Из Крыма семью в 1921 году вывез брат отца – Григорий Наумович, который служил в это время в Красной Армии. После переезда дети стали сильно болеть – сказывались голодные годы в Крыму. Выручало то, что родители познакомились, а потом и очень подружились с замечательным детским доктором и кристальной души человеком – Павлом Федоровичем Лагодиным, который и спасал детей от скарлатины, кори, свинки.
Когда семья вернулась в Москву, старшие дети, позанимавшись три месяца с учительницей, поступили в школу. Бетти взяли сразу в 6-й класс. Нелли и Бетти учились в школе на Зубовском бульваре, где в то время преподавали замечательные учителя.
«Когда я кончала школу, ввели трудовое обучение. Помимо обычных занятий в последнем классе нас – весь класс – стали учить на шоферов. Прямо в школе проходили теоретические занятия, где нас учили устройству автомобильных моторов. Самих моторов не было, но нам рисовали всевозможные схемы, разбирали принцип действия.
…В 26 году я кончила школу. Мне летом исполнялось 17 лет, и родители, считая меня слабенькой, уговорили в тот год не поступать в Университет. Я занималась математикой и физикой, сначала сама, а уже перед самым поступлением – с преподавателем. Нелли в это время уже училась на первом курсе биофака в Университете, и я ходила к ней на лекции Кольцова по генетике (потом его арестовали и расстреляли). Он рассказывал о современных теориях по генетике, которые позже были осуждены как буржуазные. Биология в России в это время быстро развивалась, были прекрасные уче–ные – Дубинин, Малиновский и другие…
…Во всех высших учебных заведениях в это время был очень строгий отбор по социальному происхождению. Стремились взять детей рабоче-крестьянского происхождения. Особенные привилегии получали поступающие с каким-то, хотя бы и небольшим, рабочим стажем, преимущественно – работавшие на заводах. Их брали даже с плохими отметками на вступительных экзаменах. Еще охотно брали участников гражданской войны. Иногда это были уже не очень молодые люди.
Можно было подавать копии документов, и я, воспользовавшись этим, подала документы в четыре института: в Московский университет, куда я больше всего хотела попасть, в МВТУ, во второй Государственный университет и в какой-то еще Технологический институт, всюду на факультеты, где была физика и математика. Экзамены были летом, было жарко, я как сумасшедшая бегала с экзамена на экзамен, и всюду каким-то чудом успевала. Родителей в это время не было в Москве. Девочки были еще маленькие, и они все жили в Листвянах на даче. Всюду я сдавала по четыре экзамена: математику, физику, русский (сочинение) и политэкономию, которую, зная, что мне придется ее сдавать, я еще зимой изучала по какой-то книге Плеханова…
Меня не оказалось в списках принятых ни в одном из институтов. Павел Федорович, очень интересовавшийся нашей жизнью, узнал об этом и, считая это очень несправедливым, отправился в университет выяснять обстоятельства. Ему заявили, что я получила двойку за сочинение. Он потребовал показать мои отметки. По физике и математике у меня были наивысшие оценки (в ведомости было даже отмечено, что я показала “отличное знание” этих предметов), а русский и политэкономию я сдала просто “хорошо”». 
Благодаря заступничеству доктора Лаготина маму зачислили в университет.
«Обстановка в университете была очень сложная. Было много доносчиков, которые старались выудить среди учащихся социально-опасные элементы. Так как я попала не с начала года, было несколько человек, которые за мной следили. Интересовало даже, что я ем… Я не была комсомолкой, поэтому ходить ни на какие собрания не была должна. Почти все из принятых были комсомольцы. Не в комсомоле было всего несколько человек: моя подруга Наташа, Сергей Мандельштам (сын известного академика – физика), Мстислав Келдыш (будущий президент Академии наук) и еще несколько студентов. Мандельштама и Келдыша особенно не любили, считали, что они неправильно воспринимают мир, настроены идеалистически и политически неблагонадежны. Хотя именно Келдыш был лучший студент всего курса». 
Преподавали в то время замечательные профессора: Бухгольц, Введенский, Капцов, Хинчин и другие. На третьем курсе Б.Я стала в качестве общественной работы преподавать в вечернем университете имени Бубнова дифференциальное исчисление.
Весной 30-го года Б.Я в составе небольшой группы студентов поехала на практику в Ленинград:
«Нас с Леной Секерской (университетской подругой Б.Я., полячкой по происхождению, позже репрессированной) послали в Радиофизический институт в Сосновке – так назывался большой район, где было несколько естественно-научных институтов. Мы как физики попали в отдел Димитрия Аполлинариевича Рожанского.
Кроме удивительной обстановки в сфере научной, в Политехническом институте поражало отсутствие идеологической узости, в это время уже господствовавшей в Москве. На рабочих семинарах Абрама Федоровича возникали постоянно философские дискуссии двух крупных ленинградских ученых: профессора Мицкевича, сторонника диалектического материализма, и профессора Френкеля, физика-теоретика, отстаивавшего европейские взгляды того времени. Эти споры протекали бурно. Френкель, человек необычайно темпераментный, спорил с пеной у рта, кричал, жестикулировал, а его оппонент, твердо уверенный в своей правоте, человек уравновешенный, доказывал свою точку зрения очень спокойно». 
В Радиофизическом институте Б.Я познакомилась со своим будущим мужем – Юрием Борисовичем Кобзаревым, которому было тогда 24 года и который работал в лаборатории Д.А. Рожанского. Б.Я вернулась в Москву. Но уже через месяц Ю.Б. приехал, нашел ее и, обаяв всю семью, сделал ей предложение. В сентябре Б.Я переехала в Ленинград, они поженились, и для нее началась совсем новая жизнь:
«Приехав в Ленинград и попав в эту необычную для меня обстановку, я почувствовала удивительную свободу. Со всеми, даже и со студентами, можно было говорить обо всем на свете, даже о политике, ничего не опасаясь. Я перестала чувствовать себя социальным изгоем. Это было просто поразительно, и так было, пока я (переведясь той же осенью из Москвы в Политехнический) не кончила институт». 
Однако в Политехническом в это время начались политические репрессии, что «…ознаменовалось арестом Димитрия Аполлинариевича Рожанского – кристально чистого и честного человека, никогда не боявшегося высказывать свое мнение. Этому предшествовал в Ленинграде расстрел без суда “вредителей”: на одном из заводов были массовые отравления, и 40 человек были расстреляны по обвинению во вредительстве без суда и следствия. Во всех учреждениях проводились собрания, на которых – обычно единогласно – на общем голосовании выражали свое одобрение. На таком собрании в Физико-техническом институте выступил Рожанский. Он сказал, что он вообще противник расстрелов, а особенно – без суда и следствия. Когда общее собрание – чисто формально – спросили, кто еще против, Юра – единственный –поднял руку». 
Семья ждала ареста Ю.Б, его уже выгнали из профсоюза, но ему повезло несказанно: как потом узнали, его, как талантливого молодого ученого, защитил Бухарин, приезд которого в институт по совсем другим обстоятельствам случайно совпал по времени с этими событиями.
Но не миновала другая беда: в декабре 30 г. в Москве арестовали отца Б.Я. Он исчез. «Спустя некоторое время включился тот самый дядя Гриша – мамин брат, который помог нам выбраться из Крыма. Помочь моему отцу Грише помогла чистая случайность. Гриша в это время был директором завода буровых машин. Гриша был заядлым картежником. В компании, где он играл в карты, оказался чекист-картежник, которому он за игрой и рассказал об аресте моего отца. Этот человек взялся помочь разыскать отца. Очень скоро он узнал, что отец сослан в Коми-Зырянскую область, куда тут же отправилась моя мама. Она нашла его, увиделась с ним (ей оформили пропуск). Он был в ужасном виде: худой, голодный, обтрепанный, был нездоров. Мама вернулась, и дядя Гриша через того же человека начал добиваться освобождения. Отец вернулся из ссылки только в 32 году, совершенно больной». 
В 1931 году Б.Я закончила Политехнический. Неприятности ее мужа сказались на ее судьбе: ее никуда не брали на работу. Наконец Ю.Б. удалось устроить ее в ЦРЛ (центральную радио-лабораторию), в отдел измерительной аппаратуры. «Сначала меня направили в группу, которую возглавлял некий Фукс. Я начала у него работать, но потом его почему-то уволили, а группу отдали под мое начало. Группа была маленькая – три лаборанта и я. Мы занимались разработкой схем для развертки луча на экране катодных осциллографов. Тема была новой, результаты были важны для развертки на экране изображения (в частности, на экране телевизионном). Развертка производилась релаксационным генератором. Мне удалось разработать катодную лампу для этих схем – тиратрон, наполненный инертным газом. Баллоны ламп выдувались стеклодувом “вручную”, целый год был занят экспериментами с полученными схемами, давшими интересные и совершенно новые в этой области результаты…
…Осенью 32 года у меня родился сын – Игорь. На роды давался декретный отпуск – 6 недель до родов и 6 – после. В роддомах была страшная разруха, Игорька я привезла домой больным: у него был кожный сепсис. Условия для грудного ребенка у нас дома были совершенно неподходящие: не было ни водопровода, ни канализации, ни центрального отопления. Топили дровяную печь (дрова, сплавляемые по Неве, были всегда сырые), воду я носила из колодца около выхода из кухни, кухня не отапливалась и была такой холодной, что замерзала вода. Игорьку было необходимо постоянное тепло, и Юра для обогревания протянул в нашей крошечной комнатке под потолком нихромовую проволоку, которая всегда была включена в сеть, и это нас спасало» 
Игорек болел, оставлять его было не на кого, Б.Я. не представляла себе жизнь без любимой работы, пыталась найти няню, но ничего не получалось. У Игорька начался рахит. Промучившись так несколько месяцев, Б.Я решила бросить работу. Естественно, не навсегда: она была уверена, что постепенно все устроится.
Но Ю.Б. работал все больше, жили с дровяной печкой и колодцем, Игорек болел, найти работу по специальности не очень далеко от дома не получалось. В 1938 году родился второй сын Геннадий, а в 1941-м Б.Я с двумя детьми и неприспособленной к трудностям и физически не крепкой свекровью уехала в эвакуацию в Казань. Игорь заболел ревмокардитом, начавшимся после тяжелейшей ангины, перенесенной им по дороге из Ленинграда в Казань, Генечка весной перед началом войны попал в больницу со скарлатиной. В больнице его заразили коклюшем. Детей необходимо было кормить.
Она на своих плечах вынесла все трудности эвакуации: таскала воду и дрова на второй этаж холодного общежития, топила печи, сажала, копала и на себе приносила с огородов за 12 км картошку, которая спасала их от голода, ходила в страшные походы по окрестным деревням, чтобы выменять у татар на последние вещи хоть какую-то еду для истощенных мальчиков и бабушки. Мама растроганно вспоминала, как, вернувшись замученная с огородов, обнаруживала, что Игорек протопил печку, вскипятил воду и что-то сварил к ее возвращению. Он часто ходил с ней копать картошку и нес как настоящий мужчина свой тяжелый рюкзак все 12 километров.
Но война кончилась, семья вернулась в Москву. Вернулись в Москву и истощенные и больные родители Б.Я., которые были с одной из сестер – Ноэми – в эвакуации в Сибири. Элия, единственный брат Б.Я., погиб на фронте при обороне Москвы в самом начале войны. Их отец так и не смог в это поверить, он до конца жизни ждал возвращения сына. Сестры Нелли и Рая прошли всю войну: Нелли, биолог, – медсестрой, Рая, тогда не окончивший еще врач, – хирургом.
Муж Б.Я, занимавшийся перед войной созданием и успевший создать первые действующие радиолокационные установки к началу войны, был по работе переведен в Москву. Началась новая полоса. В 1946 году в семье родилась дочка, которую очень хотел и ждал Ю.Б. Жизнь постепенно налаживалась. Б.Я впервые в жизни стала ходить с мужем в театры, на концерты, впервые они стали ездить отдыхать в санатории в Кисловодск, в Крым, на Кавказ.
Главное, что мучило Б.Я – то, что она бросила работу. Это было самым тяжелым ее переживанием до самого конца ее жизни. Она так и не смогла вернуться к работе, хотя условия жизни в Москве это, наверное, позволяли. Но заботы о работавшем день и ночь муже, троих детях, их занятиях, о вернувшихся из эвакуации больными родителях, болезни родных, то, что она сама после войны долго и тяжело болела, перенесла три тяжелейшие операции, у нее постоянно были сердечные приступы, которые с трудом удавалось снять даже врачам скорой помощи, – все это оказалось непреодолимыми препятствиями. Снова работать она уже не начала. Она была замечательной женой и матерью, а когда у нее появились внуки (а их у нее шестеро) – чудесной бабушкой.
Ю.Б. был крещен во младенчестве, и он и его родители и бабушка были глубоко верующими людьми. Б.Я было непросто принять православие, как всякому еврею в те времена. Она выросла в семье не ортодоксальных, но верующих иудеев. Но в 1987 году, когда крестили ее внучку Аню, она все же решилась креститься. Она хотела всегда быть вместе с любимым мужем. Это был для нее шаг очень трудный и смелый, сурово осужденный ее сестрами.
В 1991 году умер Игорь, ее первенец, а в 1992 умер муж, Юрий Борисович.
«Сердце остановилось к вечеру в Страстную субботу. Хоронили мы его 29-ого апреля, на Пасхальной неделе. Отпевали в храме “Ивана Воина”. Лицо его выражало удивительное спокойствие. Он ушел из мира, где ему жить было очень тяжело. Отец Николай замечательно провел панихиду, было много народу, но я ничего не видела, стоя около него в последний раз. Вынесли его из церкви с колокольным звоном. Потом – Донской монастырь, кремация. Итак, его с нами нет. Мы прожили вместе 61 год, целую жизнь, и я осталась одна, а я так надеялась, что он проживет еще сколько-нибудь. За год я потеряла двух горячо любимых – сына и мужа. Как все это пережить…» 
Она прожила после его смерти еще 10 лет. Все мы, ее дети, ее внуки, благодарны ей за ее доброту, за то неисчерпаемое тепло ее души, которое чувствовали все, с ней жившие и соприкасавшиеся.
Она разделяла до последней минуты все радости и горести жизни своих детей и внуков. Ее понимание и сочувствие помогало нам всем переживать наши трудности. При ее жизни это было так естественно, что мы, глупые, принимали это как что-то обычное.
Последний год ее жизни был тяжелым. Но и больная, такая терпеливая в боли, ко всем физическим трудностям последнего года ее жизни, и в инвалидном кресле она вся светилась любовью к своим детям, внукам и правнукам. Я записывала ее воспоминания, но, к огромному моему сожалению, она не успела их закончить.
Мама умерла в 2002 году, не дожив до 93 лет нескольких месяцев. Почти 10 лет ее нет. Но она с нами, она с нами всегда, только очень не хватает ее физического присутствия. В нас живет ее доброта, ее тепло, ее забота о нас, ее любовь, вложенная в наши жизни.

Дочь Татьяна Юрьевна Кобзарева